Неточные совпадения
Я остановился, запыхавшись, на краю
горы и, прислонясь к
углу домика, стал рассматривать живописную окрестность, как вдруг слышу за собой знакомый голос...
Счастлив семьянин, у кого есть такой
угол, но
горе холостяку!
— Бог приберег от такой беды, пожар бы еще хуже; сам
сгорел, отец мой. Внутри у него как-то загорелось, чересчур выпил, только синий огонек пошел от него, весь истлел, истлел и почернел, как
уголь, а такой был преискусный кузнец! и теперь мне выехать не на чем: некому лошадей подковать.
Я сочувствовал его
горю, и мне больно было, что отец и Карл Иваныч, которых я почти одинаково любил, не поняли друг друга; я опять отправился в
угол, сел на пятки и рассуждал о том, как бы восстановить между ними согласие.
В
углу перед небольшим образом
горела лампада.
В комнате было душно, свечка
горела тускло, на дворе шумел ветер, где-то в
углу скребла мышь, да и во всей комнате будто пахло мышами и чем-то кожаным.
Подумаешь, как счастье своенравно!
Бывает хуже, с рук сойдет;
Когда ж печальное ничто на ум не йдет,
Забылись музыкой, и время шло так плавно;
Судьба нас будто берегла;
Ни беспокойства, ни сомненья…
А
горе ждет из-за
угла.
В противоположном
углу горела лампадка перед большим темным образом Николая чудотворца; крошечное фарфоровое яичко на красной ленте висело на груди святого, прицепленное к сиянию; на окнах банки с прошлогодним вареньем, тщательно завязанные, сквозили зеленым светом; на бумажных их крышках сама Фенечка написала крупными буквами «кружовник»; Николай Петрович любил особенно это варенье.
Устав стоять, он обернулся, — в комнате было темно; в
углу у дивана
горела маленькая лампа-ночник, постель на одном диване была пуста, а на белой подушке другой постели торчала черная борода Захария. Самгин почувствовал себя обиженным, — неужели для него не нашлось отдельной комнаты? Схватив ручку шпингалета, он шумно открыл дверь на террасу, — там, в темноте, кто-то пошевелился, крякнув.
Клим, почтительно слушая, оглядывал жилище историка. Обширный
угол между окнами был тесно заполнен иконами, три лампады
горели пред ними: белая, красная, синяя.
Глаза ее, страшно выкатившись, расширились до размеров пятикопеечных монет, они смотрели на огонь лампы, были красны, как раскаленные
угли, под одним глазом
горела царапина, кровь текла из нее.
Он указал рукой на дверь в гостиную. Самгин приподнял тяжелую портьеру, открыл дверь, в гостиной никого не было, в
углу горела маленькая лампа под голубым абажуром. Самгин брезгливо стер платком со своей руки ощущение теплого, клейкого пота.
За магазином, в небольшой комнатке
горели две лампы, наполняя ее розоватым сумраком; толстый ковер лежал на полу, стены тоже были завешаны коврами, высоко на стене — портрет в черной раме, украшенный серебряными листьями; в
углу помещался широкий, изогнутый полукругом диван, пред ним на столе кипел самовар красной меди, мягко блестело стекло, фарфор. Казалось, что магазин, грубо сверкающий серебром и золотом, — далеко отсюда.
— Спасибо ей, она святая женщина! Что я буду таким уродом носить свое
горе по чужим
углам!..
А его резали ножом, голова у него
горела. Он вскочил и ходил с своей картиной в голове по комнате, бросаясь почти в исступлении во все
углы, не помня себя, не зная, что он делает. Он вышел к хозяйке, спросил, ходил ли доктор, которому он поручил ее.
— Леонтья я перевезу к себе: там он будет как в своей семье, — продолжал Райский, — и если
горе не пройдет, то он и останется навсегда в тихом
углу…
Осталось за мной. Я тотчас же вынул деньги, заплатил, схватил альбом и ушел в
угол комнаты; там вынул его из футляра и лихорадочно, наскоро, стал разглядывать: не считая футляра, это была самая дрянная вещь в мире — альбомчик в размер листа почтовой бумаги малого формата, тоненький, с золотым истершимся обрезом, точь-в-точь такой, как заводились в старину у только что вышедших из института девиц. Тушью и красками нарисованы были храмы на
горе, амуры, пруд с плавающими лебедями; были стишки...
Там есть
горы, равные нашим высочайшим
горам, горящие пики, и в
горах — мы знаем уже — родится лучшая медь в свете, но не знаем еще, нет ли там лучших алмазов, серебра, золота, топазов и, наконец, что дороже золота, лучшего каменного
угля, этого самого дорогого минерала XIX столетия.
Столовая
гора понемногу раздевается от облаков. Сначала показался
угол, потом вся вершина, наконец и основание. По зелени ее заблистало солнце, в пять минут все высохло, кругом меня по кустам щебетали колибри, и весь Капштат, с окрестностями, облился ярким золотым блеском. Мне вчуже стало обидно за отца Аввакума.
Впереди синее море, над головой синее небо, да солнце, как горячий
уголь, пекло лицо, а сзади кучка
гор жмутся друг к другу плечами, будто проводить нас, пожелать счастливого пути. Это берега Бонин-Cима: прощай, Бонин-Cима!
Здесь, на
горе, чуть-чуть держится скала, цепляясь за
гору одним
углом, и всем основанием висит над бездной.
Юность резвилась, каталась из
угла в
угол, как с
гор.
Вечером мы собрались в клубе, то есть в одной из самых больших комнат, где жило больше постояльцев, где светлее
горела лампа, не дымил камин и куда приносили больше каменного
угля, нежели в другие номера.
На камине и по
углам везде разложены минералы, раковины, чучелы птиц, зверей или змей, вероятно все «с острова Св. Маврикия». В камине лежало множество сухих цветов, из породы иммортелей, как мне сказали. Они лежат, не изменяясь по многу лет: через десять лет так же сухи, ярки цветом и так же ничем не пахнут, как и несорванные. Мы спросили инбирного пива и констанского вина, произведения знаменитой Констанской
горы. Пиво мальчик вылил все на барона Крюднера, а констанское вино так сладко, что из рук вон.
На стене
горела лампочка и слабо освещала в одном
углу наваленные мешки, дрова и на нарах направо — четыре мертвых тела.
Правда,
горы в этом месте не были высоки и образовали небольшой
угол, по которому бойко катилась горная речка Узловка.
Видел, как следили за мной из
угла залы, когда, бывало, танцуют (а у нас то и дело что танцуют), ее глазки, видел, как
горели огоньком — огоньком кроткого негодования.
Тут на маленьком тесовом столике в самом
углу горела свечка.
География части побережья между Момокчи и Наиной такова: высокий горный хребет Габади тянется под острым
углом по отношению к берегу моря. По ту сторону его будет бассейн реки Кулумбе, по эту — мелкие речки, имеющие только удэгейские названия: Яшу (на картах — Ячасу), Уяхги-Бязани, Санкэ, Капуты, Янужа и другие. Между ними следует отметить три горные вершины: Габади, Дюхане и
гору Яндоюза, а около устья реки Яшу — одинокую скалу Када-Буди-Дуони. На морских картах она названа
горой Ожидания.
География части побережья между Мамокчи и Найна такова. Высокий горный хребет Габаци тянется под острым
углом по отношению к берегу моря. По ту сторону его будет бассейн реки Кулумбе, по эту — мелкие речки, имеющие только удэгейские названия: Яшу (на картах — Ягасу), Уяхти-бязани, Санкэ, Капуты, Янужа и другие. Между ними можно отметить три горные вершины: Габади, Дюханю и
гору Яндоюза, а около устья реки Яшу — одинокую скалу Кададудидуони. На морских картах она названа
горой Ожидания и помечена числом 603.
27 сентября было посвящено осмотру реки Найны, почему-то названной на морских картах Яходеи-Санка. Река эта длиной 20 км; истоки ее находятся в
горах Карту, о которых будет сказано ниже. Сначала Найна течет с севера на юг, потом поворачивает к юго-востоку и последние 10 км течет к морю в широтном направлении. В
углу, где река делает поворот, находится зверовая фанза. Отсюда прямо на запад идет та тропа, по которой прошел А.И. Мерзляков со своим отрядом.
Лампада в
углу перед образом
горит.
Холм, на котором я находился, спускался вдруг почти отвесным обрывом; его громадные очертания отделялись, чернея, от синеватой воздушной пустоты, и прямо подо мною, в
углу, образованном тем обрывом и равниной, возле реки, которая в этом месте стояла неподвижным, темным зеркалом, под самой кручью холма, красным пламенем
горели и дымились друг подле дружки два огонька.
Интересною особенностью Арзамасовских
гор, находящихся против пади Широкой, будет однообразие их форм. Пусть читатель представит себе несколько трехгранных пирамид, положенных набок друг около друга, основанием в долину, а вершинами к водоразделу. Трехгранные
углы их будут возвышенностями, а углубления между ними — распадками.
Внизу, у подножия
горы, почти на самой тропе, видны обнажения бурого
угля.
Утром на следующий день я пошел осматривать пещеры в известковых
горах с правой стороны Арзамасовки против устья реки Угловой. Их две: одна вверху на
горе, прямая, похожая на шахту, длина ее около 100 м, высота от 2,4 до 3,6 м, другая пещера находится внизу на склоне
горы. Она спускается вниз колодцем на 12 м, затем идет наклонно под
углом 10°. Раньше это было русло подземной реки.
Только в одном
углу еще долго
горела масляная лампочка.
Гора Тудинза находилась как раз в
углу излома.
Кузнец ушел; пожар свирепствовал еще несколько времени. Наконец унялся, и груды
углей без пламени ярко
горели в темноте ночи, и около них бродили погорелые жители Кистеневки.
Тройки вскачь неслись по коридорам и комнатам; шагом взбирались по лестницам, изображавшим собой
горы, и наконец, наскакавшись и набегавшись, останавливались на кормежку, причем «лошадей» расставляли по
углам, а кучера отправлялись за «овсом» и, раздобывшись сластями, оделяли ими лошадей.
После ее приезда в Москву вот что произошло со мной: я лежал в своей комнате, на кровати, в состоянии полусна; я ясно видел комнату, в
углу против меня была икона и
горела лампадка, я очень сосредоточенно смотрел в этот
угол и вдруг под образом увидел вырисовавшееся лицо Минцловой, выражение лица ее было ужасное, как бы одержимое темной силой; я очень сосредоточенно смотрел на нее и духовным усилием заставил это видение исчезнуть, страшное лицо растаяло.
— Да ведь ваши шубы
сгорят! — оправдывается швейцар. Саркуша рассовывает по карманам деньги, схватывает со стола лоток карт и с хохотом швыряет в
угол.
Явился он, как привидение. Лицо было бледное, усы растрепаны, волосы ежом, глаза мрачно
горели. Шагнув в комнату, он остановился, потом стал ходить из
угла в
угол, как будто стараясь подавить клокотавшее в его груди бешенство.
В комнате было очень светло, в переднем
углу, на столе,
горели серебряные канделябры по пяти свеч, между ними стояла любимая икона деда «Не рыдай мене, мати», сверкал и таял в огнях жемчуг ризы, лучисто
горели малиновые альмандины на золоте венцов. В темных стеклах окон с улицы молча прижались блинами мутные круглые рожи, прилипли расплющенные носы, всё вокруг куда-то плыло, а зеленая старуха щупала холодными пальцами за ухом у меня, говоря...
Игра
горела долго, иногда вплоть до темноты, собиралось мещанство, выглядывало из-за
углов и ворчало, порядка ради. Воронами летали по воздуху серые, пыльные лапти, иногда кому-нибудь из нас сильно доставалось, но удовольствие было выше боли и обиды.
Я очутился на дворе. Двор был тоже неприятный: весь завешан огромными мокрыми тряпками, заставлен чанами с густой разноцветной водою. В ней тоже мокли тряпицы. В
углу, в низенькой полуразрушенной пристройке, жарко
горели дрова в печи, что-то кипело, булькало, и невидимый человек громко говорил странные слова...
На столе
горела, оплывая и отражаясь в пустоте зеркала, сальная свеча, грязные тени ползали по полу, в
углу перед образом теплилась лампада, ледяное окно серебрил лунный свет. Мать оглядывалась, точно искала чего-то на голых стенах, на потолке.
В чью пользу, однако, поступила бы выручка, если бы добытый солдатами
уголь был продан, сказать нельзя, так как весь он
сгорел вместе с постройками.
Попасть «в медную
гору», как мочегане называли рудник, считалось величайшею бедой, гораздо хуже, чем «огненная работа» на фабрике, не говоря уже о вспомогательных заводских работах, как поставка дров,
угля и руды или перевозка вообще.
Убедившись, что Нюрочка спит крепко, Петр Елисеич отправился к себе в кабинет, где
горел огонь и Сидор Карпыч гулял, по обыкновению, из
угла в
угол.